Книга о выдающемся поэте Борисе Абрамовиче Слуцком включает воспоминания людей, близко знавших Слуцкого и высоко ценивших его творчество. Среди авторов воспоминаний известные писатели и поэты, соученики по школе и сокурсники по двум институтам, в которых одновременно учился Слуцкий перед войной.

О Борисе Слуцком пишут люди различные по своим литературным пристрастиям. Их воспоминания рисуют читателю портрет Слуцкого солдата, художника, доброго и отзывчивого человека, ранимого и отважного, смелого не только в бою, но и в отстаивании права говорить правду, не всегда лицеприятную - но всегда правду.

Для широкого круга читателей.

Второе издание

Под одним переплетом соединены две книги воспоминаний. О сложной писательской судьбе и светлой человеческой личности Василия Гроссмана рассказывают знавшие его не одно десятилетие близкий его друг, поэт и переводчик Семен Липкин и редактор «Нового мира» А. С. Берзер. Ее воспоминания дополнены публикацией ценных документов эпохи, стенограмм обсуждения романа Гроссмана. Богатство подлинных свидетельств эпохи, взволнованная человечная интонация мемуаров привлекут внимание самых широких кругов читателей.

Серия: Библиотека поэта и поэзии

С начала 1930-х годов, освоив персидский язык, занимался переводами, параллельно учась в Московском инженерно-экономическом институте (окончил в 1937). В годы Великой Отечественной войны был военным корреспондентом на юге России, что нашло отражение как в его стихах ("В бинокле", "Правый берег", оба 1942, и др.), так и в прозе (кн. очерков "Сталинградский корабль", 1943). В 1956 опубликовал подборку стихов в «Новом мире» А.Т.Твардовского, изредка выступал в альманахах (в т. ч. «День поэзии», 1969; «Метрополь», 1979), издал сб. "Оче…

ЛИПКИН, СЕМЕН ИЗРАИЛЕВИЧ (1911–2003), русский поэт, прозаик, переводчик, мемуарист. Родился 6 (19) сентября 1911 в Одессе в семье кустаря-закройщика. С 1929 живет в Москве, тогда же без особого успеха выступил со стихами, по его позднейшему признанию, «лишенными самостоятельности», «написанными под влиянием жадно прочитанных Лескова, Мельникова-Печерского, Хомякова, Ивана и Константина Аксаковых, Н.Я.Данилевского».

С начала 1930-х годов, освоив персидский язык, занимался переводами, параллельно учась в Московском инженерно-экономическом институте (окончил в 1937). В годы Великой Отечественной войны был военным корреспондентом на юге России, что нашло отражение как в его стихах (“В бинокле”, “Правый берег”, оба 1942, и др.), так и в прозе (кн. очерков “Сталинградский корабль”, 1943). В 1956 опубликовал подборку стихов в «Новом мире» А.Т.Твардовского, изредка выступал в альманахах (в т. ч. «День поэзии», 1969; «Метрополь», 1979), издал сб. “Очевидец: Стихотворения разных лет” (1…

Серия: Джангар - калмыцкий народный эпос

Это повесть о том, как в золотой век древних богатырей, в счастливой стране бессмертия Бумбе, где люди жили дружно и сообща владели всем добром, родился мальчик Шовшур. Своими подвигами он прославился по всему свету. Шовшур освободил свою страну от ига многоголовых и многоруких шулмусов, вместе со своими друзьями победил Мангна-хана, грозившего войной Бумбе. Повесть заканчивается описанием свадьбы Шовшура и прекрасной Герензал, умевшей превращатся в белую лебедь

Липкин Семен

Собственная жизнь — это клад

Семен Липкин

Собственная жизнь — это клад

В послеперестроечные годы, которые нам даровали одну только радость свободу слова, стала довольно широко известна фраза Сталина: «Смерть решает все проблемы. Нет человека — нет проблемы».

Действительно, все то (или почти все), что мы называем сталинизмом, заключено в этой краткой и колоссально дьявольской фразе вождя. Но, оказывается, не Сталин сказал эти слова. Они принадлежат Анатолию Рыбакову. В этом признается автор книги «Роман-воспоминание».

Сталин и Гитлер — самые знаковые имена последнего трагического века нашего тысячелетия. Таких злодеев не ведало человечество от времен Ирода и Понтия Пилата до испанской инквизиции, я бы сказал, даже до Муссолини. Те убивали тысячи, десятки тысяч. Сталин и Гитлер уничтожали миллионы. Для Гитлера смерть была связана только с одной проблемой: окончательное решение истребления ненавистного ему племени и, конечно, неприят…

Липкин Семен

Странички автобиографии

Семен Израилевич Липкин

СТРАНИЧКИ АВТОБИОГРАФИИ

Мне было восемь лет, когда я поступил в пятую одесскую гимназию, в старший приготовительный класс. В нашем околотке я был единственным неправославным мальчиком, ставшим учеником казенной гимназии. Шел 1919 год, городом овладела добровольческая армия Деникина. Экзамены были трудными, так как, чтобы быть принятым, мне надо было сдать все предметы только на пятерки. Особенно запомнился тот экзамен, который принимали сразу три преподавателя — русского языка, истории и Закона Божьего. Я должен был прочесть стихотворение «с выражением», объяснить его грамматический строй, назвать коренные слова (то есть с буквой «ять»), ответить на вопросы, связанные с историей,стихотворения подбирались экзаменаторами соответствующим образом. На мою долю выпала пушкинская «Песнь о вещем Олеге». Дело пошло хорошо, я даже ответил на вопрос историка, как называлась столица хазарского царства,- Итиль…

Липкин Семен

Записки жильца

Семен Израилевич Липкин

Записки жильца

Глава первая

В сущности, ничего не изменилось. Так же, как в юности, он пробирается по улице, прижимаясь покатым плечом к домам, хотя улица широка и немноголюдна; так же, как в юности, испачкан его левый рукав, в правой руке он держит книги; так же, как в юности, он, кажется, не замечает насмешливо-удивленных взглядов прохожих, которых, помимо странной походки, невольно поражают этот высокий лоб, эти голубые чистые глаза, глаза ребенка и безумца.

Он снова поселился в доме Чемадуровой. Видимо, он один из редких счастливцев: здесь он родился, здесь и умрет, если не случится ничего более дурного.

Подумать только: произошла великая революция, менялись у нас разные правительства, утвердилась советская власть, отгремела вторая мировая война, а все жители, даже дети, которые уверены, что дом этот всегда был наполовину разрушен, называют его по-старому: дом Чемаду…

Липкин Семен

Жизнь и судьба Василия Гроссмана

Семен ЛИПКИН

ЖИЗНЬ И СУДЬБА ВАСИЛИЯ ГРОССМАНА

Среди моих бумаг почему-то оказалась копия следующего документа:

Мы, нижеподписавшиеся, удостоверяем, что шинель специального корреспондента «Красной звезды» тов. подполковника Гроссмана B.C. за три года работы на фронте пришла в состояние полной изношенности.

Полковник (И. Хитров)

Полковник (П. Коломийцев)

Подполковник (Л. Гатовский)

28 июля 1944 г.

Каждая фраза этого акта по-своему замечательна. «Три года работы на фронте» — именно работы — в дыму, в огне атак, в грязи и снегу бездорожья, в пыли окопов, в крови раненых, в болотной, речной, озерной воде. Я видел в том же Сталинграде известных писателей — спецкоров центральных газет. Иные — не все — не чуждались передовой, ходили иногда вместе с бойцами в атаку, но их отчаянность, лихость были однодневными, одноразовыми, потом в землянках больших военачальников нач…

Станислав Рассадин

Человек преодолевающий

Когда-то (очень давно!) мой старший друг Семен Израилевич Липкин признался, что устроил для себя такую игру: разместил всех заметных русских поэтов по десяти разрядам – понятно, по мере убывания значения и достоинств. Добавив, что рассказал об этом Слуцкому, и тот, весьма небезразличный к иерархии в литературе (настолько, что вроде бы в шутку, но с немалой долей серьезности раздавал воинские звания: помню, и я у него угодил в старшие лейтенанты), поинтересовался: «А я у вас в каком разряде?»
«Ну что вы, Боря, – ответил Липкин, заставив побагроветь самолюбивого Слуцкого, – таких, как мы с вами, я просто не принимал во внимание…»
Шутка? Притом лукавая? Наверное. Но, как бывает, в игре нечаянно и, значит, тем истиннее проступила самая суть.
Дело не в фоне, когда один стихотворец пишет другому: ты – умнейший человек России и поэт не ниже Баратынского, а тот публикует это в редактируемом им журнале. Зависеть от холуйства и самозванства унизительно, и, полагаю, ненапускная сдержанность, с которой Липкин оценивает свои (и чужие) стихи, говорит о высокой способности или, по крайности, о стремлении различать вечное и преходящее.
Не то чтоб ему было безразлично, скажем, признание Ахматовой, написавшей на дареной своей книге: она, дескать, всегда слышит стихи Липкина, а однажды плакала. Или – Солженицына. Или – Бродского, сказавшего в интервью, что ему «в некотором роде повезло» составить «тамиздатское» липкинское избранное. И заодно наиточнейше отметившего: Липкин пишет «не на злобу дня, но – на ужас дня».
Но нечто неуклонно толкает его к самооценочной строгости, продиктованной… Чем? Да многим. Начиная с глубокой, с детства, религиозностью (чем Липкин так отличен от неофитов в религии, агрессивных от неофитства), кончая биографическими испытаниями. Где и долгая жизнь непубликуемого поэта (слава Богу, он нашел не только профессию, но и счастье в переложении великих стихов, так что никак бы не мог воскликнуть, подобно Тарковскому: «Ах, восточные переводы, как болит от вас голова!»), и тревоги еврейства, и война, основательно познанная: тонул на Балтике, был в Сталинграде, выходил из окружения с калмыцкой кавалерией. (О последнем и многом ином – поэма «Техник-интендант», может быть, вершинное создание Липкина, над которым, кстати, и пролила слезу Анна Андреевна.)
Наконец – хотя возможна ль конечность в перечне этих причин? – огромная культура, включающая, так сказать, эстетический экуменизм (помянутая погруженность в литературу и философию Востока), то, что способно и даже должно усмирять амбиции. В том числе весьма обоснованные.
«Ужас дня» – чтобы быть каламбуром, это слишком серьезно.
Семен Израилевич рассказывал (потом это стало фрагментом повести «Декада», но я передаю, как слышал, с прямым называнием всех участников эпизода), что во время декады искусства Таджикистана, молодым и уже известным мастером перевода, побывал в Кремле на правительственном банкете. И, сидя рядышком с живым классиком Садриддином Айни, видел и слышал Сталина, поднявшегося произнести тост: «Как всем известно, Фирдоуси был великим таджикским поэтом…»
А надо знать, что Айни положил годы и годы, чтобы доказать именно это, в то время как партийные востоковеды спихивали сомнительного гения феодальной эпохи за иранский кордон. И вот: «Бирав, бирав! (то бишь: «Браво, браво!») – выкрикивает, вскочив и опасно прервав вождя, обезумевший от счастья старик. – Востоковеде ния умерла! Да здравствует наша товарищ Сталин!»
Понял ли что-то вождь, но вдруг идет с бокалом к Айни, и Липкин видит вплотную низкий лоб и щербинки на подбородке. «Как ваша фамилия?» – «Айни ми есть! Айни ми есть!» – «Я знаю, что вы Айни. Весь Восток знает, что вы Айни. Но ведь это ваш псевдоним. Как ваша настоящая фамилия?» И когда тот ее называет, слышит ответ: «Джугашвили. Будем знакомы».
Злая сила, по-гётевски, по-мефистофельски, то есть как-никак величаво, вдруг сотворившая добро? Но прежде всего – балаган! Водевиль провинциального сорта на главных подмостках страны. Старый писатель, которому главреж назначил клоунскую роль, но и сам «художественный руководитель» – как верховный паяц империи…
Эту историю я вспоминаю часто, и она всякий раз поворачивается особой стороной. Сейчас размышляю о том, какой силой нормальности надобно обладать, чтобы «ужас дня», того самого, что, по Пастернаку, длится «дольше века», был воспринят. Осознан. И – преодолен.
В данном случае – пониманием, что эпизод, в котором воплощенное Зло ненароком дохнуло рядом с тобой и ненароком свершило (действительно!) частное благо, – даже такой эпизод выглядит саркастической усмешкой Создателя или истории. С Его и ее высоты, до которой подняться не дано никому, но о существовании которой надо тем не менее знать.
В одном из сильнейших липкинских стихотворений «Зола» само чудо личного воскресения неотрывно от тех, кто не воскрес, кто стал лагерным пеплом. (И не их ли смертью оплачено?) В другом – сам путь к истинному обретению Бога идет «тропою концентрационной… трубой канализационной… по всем печам, по всем мертвецким», – только тогда Бог открывается, «пылая пламенем газовен в неопалимой купине». Понимаете ли? Сама купина, евангельский, отнюдь не трагический символ, сопоставлена, даже соединена с пламенем газовых печей. Коли так, то и газовни, что ли, неистощимы?
Зацитирована фраза: после Освенцима нельзя писать стихи. Липкин пишет – как раз такие, какие можно, нужно писать. В этом победа преодоления, явленная во многом в поэтике.
«Надя! Надя! Он не только глух, он глуп!» – отчаянно вскричал Мандельштам, когда его молодой приятель Семен Липкин простодушно спросил, почему у того: «…Не Елена, другая, – как долго она вышивала?», в то время как у Гомера Пенелопа ткет, тайком распуская сотканное. (И Ахматова после скажет Липкину: у вас был резон. Осип не хотел исправить из упрямства.) Тут занятен сам по себе крохотный этот конфликт.
Нежно любя Мандельштама, чья тень мелькнет в одном из шедевров Липкина, в «Молдавском языке», написав о нем замечательный очерк (среди прочих своих замечательных мемуаров), Липкин предельно… ну, скажем, отчетлив в своей поэзии, чуждающейся всякого импрессионизма, и за отчетливостью – нескончаемое духовное усилие, синоним преодоления. Не о Липкине, но словно о нем сказал Пастернак: «Художники-отщепенцы… любят договариваться до конца». Понимай: даже долгое недопущение Липкина к «гутенбергову прессу», а когда он вместе с Инной Лиснянской выйдет из Союза писателей, восстав против номенклатурной дикости, и новое отлучение – даже это не деформировало душу и стих, но деформировало то и другое.
Учитывая, какой «ужас дня» за этим стоит, и здесь не может быть претензии всего лишь на каламбурную игру словами.
…А что до иерархии и разрядов, то в самом деле любопытно бы было заглянуть за черту. Узнать, например, удержится ли в перворазрядниках Бродский; кaк расположатся Глазков, Слуцкий, Самойлов, Тарковский, Липкин… Но, к сожалению или к счастью, современникам не дано права – кроме как в виде той же игры – определить степень подобного старшинства. Нам предоставлена лишь ответственная возможность понять, почуять, чтo истинно.
С остальным – подождем, Семен Израилевич?

«Национальное самосознание есть самоосознание культуры»

Из интервью Татьяны Бек .

Из Москвы пришло печальное известие о кончине замечательного писателя и человека, Семена Липкина. Я обратился к известной московской поэтессе и литературному критику Татьяне Бек, которая хорошо знала Семена Израилевича и была дружна с ним и с его женой, известной поэтессой Инной Лиснянской.

– В связи с кончиной Семена Липкина мне на память пришла часто цитируемая строка Евгения Евтушенко: «Поэт в России больше, чем поэт». Мне кажется, что почти ни к кому из поэтов советской и постсоветской России такая характеристика не относится так прямо и точно, как к нему…

– Я согласна, хотя мне кажется, что эта формула давно стала штампом, клише, а к Семену Израилевичу вообще никакие клише не подходят. Он просто был Поэт с большой буквы. И он, безусловно, останется в литературе как выдающийся поэт ХХ века, перешагнувший, как мы видим, в век XXI. Очень хорошо о нем сказал на недавней панихиде поэт – его, кстати, любимый поэт из последующих – Евгений Рейн. Он в своей надгробной речи подчеркнул, что Липкин был выдающимся связующим звеном, скорее даже мостом, между Серебряным веком и нашим, то есть, он соединил вот это начало – Анненского и Блока с тем, что происходит сейчас в поэзии, и вообще, шире – в русской словесности. Он родился в 1911 году. Был учеником Багрицкого, при этом очень близко знал и Мандельштама, более того, он даже ему дерзко указывал на какую-то неточность в его рифмах, спорил с ним. Дружил с Ахматовой, с Марией Петровых, с Заболоцким, с Пастернаком. У него было много учеников, которые сейчас еще молоды. В какой-то из газет написали, что он был не только выдающимся поэтом Советской России – он был ее оправданием.

– В каком смысле?

– В том смысле, что столько было там и графомании, и лжи, и какой-то подделки. А Семен Липкин, как-то вот смог, оставшись в России, все-таки не посрамить звание русского поэта и, повторяю, продолжить вот эту традицию начала ХХ века, не уронить ее в грязь лицом и добавить к ней новые очень важные обертоны и оттенки.

– И, насколько я знаю, он всегда принадлежал той среде творческой интеллигенции, которая старалась в условиях советской системы оставаться честной, порядочной, сохранять свое «я». Более того, даже среди тех людей он был как бы эталоном, на него равнялись.

– Семен Липкин не просто сохранял себя. Он, например, спас рукопись Василия Гроссмана – его выдающийся роман «Жизнь и судьба», который был, как вы знаете, изъят КГБ и долго считался вообще утраченным для читателя. Семен Липкин, сильно рискуя и проявляя колоссальное мужество, сохранил эту рукопись. И, когда пришло время, в конце восьмидесятых, донес ее до широчайшего читателя. Я хочу к этому добавить, что Липкин в более поздние годы себя проявил как уникальный прозаик. И одним из его главных прозаических произведений была книга «Жизнь и судьба Василия Гроссмана», где соединились и мемуары, и литературоведческий анализ. То есть, он еще был и вернейшим другом своих друзей. Он сохранил не только себя, он сохранил и их.

– Скажите мне вот о чем, Таня. Какое влияние – вы с ним общались довольно тесно – какое влияние на вас он оказал?

– Еще девочкой, переехав с родителями в писательский дом возле метро Аэропорт в Москве, я сразу же стала соседкой Семена Израилевича, и более 20 лет мы просто жили в соседних подъездах. Я помню этого большеголового человека со странной, но необычайно привлекательной внешностью, его такое ветхозаветное лицо, которое всегда было озарено иронией, но иронией очень мудрой и доброй. Подростком я присутствовала при том, как он в Малеевке, в подмосковном доме творчества, читал свою поэму «Техник-интендант». Это, может быть, лучшее, что написано в поэзии о Второй мировой войне. Поэма тогда ходила в самиздате. Он читал ее, запершись в номере, моему отцу и еще двум-трем писателям. Так что я – счастливый человек: наблюдала его много лет. В последние годы бывала у них в гостях. Он был мужем прекрасной поэтессы Инны Лиснянской. Их невероятная любовь и творческое содружество нас всех вдохновляли. Я была даже на их поздней свадьбе. И так случилось, что в конце января я приходила к ним в гости, я с ним как-то попрощалась, мы даже немного выпили за столетие моего отца, которого он всегда помнил . Он вообще помнил ушедших людей. Человек он был замечательный, у него было много учеников, он давал свои переводческие уроки ученикам, просто слушал чужие стихи, необыкновенно был к ним внимателен. Но, кроме того, на нас влияли его тексты. Его изумительная, какая-то вдохновенная точность и, я не люблю этого слова в применении к поэзии, но у него была совершенно самобытная техника. Этому нельзя научиться, но вслед за этим можно идти.

– Не могли бы вы привести наиболее запомнившиеся вам, тронувшие вас стихи Семена Липкина…

– Больше всего у меня в памяти живут и меня тревожат такие вот строчки:

Между мною и смертью – пустячок, идиома.
То ли древняя дрема, то ли память погрома.

И ещё вот это стихотворение, «Зола», написанное в 1967 году. Оно, несомненно, войдет в самые отборные хрестоматии, антологии ХХ века, удивительное по своему трагизму, но и, все равно – жизнеприятию.

Я был остывшею золой,
Без мысли, облика и речи,
И вышел я на путь земной,
Из чрева матери, из печи.

Еще и жизни не поняв,
И прежней смерти не оплакав.
Я шел среди баварских трав,
И обезлюдевших бараков.

Неспешно в сумерках текли
«Фольксвагены» и «Мерседесы».
А я шептал: «Меня сожгли.
Как мне добраться до Одессы?»

– Семен Израилевич Липкин, русский поэт, был евреем по национальности, и тема Холокоста его очень волновала.

– Он был русский поэт, он любил всей душой, всей своей сущностью Россию. Он вообще был украшением русской культуры. Но никогда, ни на секунду не забывал, что он еврей. Он, как мало кто, знал Ветхий завет и Библию, был человек своеобразной религиозности, и всегда при нем была память погрома. Хочу еще добавить, что умер он, если можно так выразиться, очень счастливой смертью. Это было в понедельник, в последний день марта. Он рано утром вышел погулять из своей переделкинской дачи и просто упал у калитки в снег, споткнулся. И больше не встал.

– Пусть земля ему будет пухом, и пусть его поэзия и его светлый облик останутся в России, останутся среди нас, среди тех, кому нужна поэзия, кому нужна культура, кому нужна порядочность. Это был действительно замечательный, талантливый, яркий и нужный всем человек.

Передача на радио "Вера" из цикла " Рифмы жизни", посвященная Семёну Липкину (ведущий Павел Крючков)

Татьяна Бек – дочь известного прозаика Александра Бека, автора известных книг «Волоколамское Шоссе», «Новое назначение» и ряда других. К столетию Александра Бека в «Вестнике» была опубликована статья Эллы Кричевской «Звёздный час Александра Бека», («Вестник» № 1 (312), стр. 34).